- Пленный, ваше имя?
- Поскольку завтра на рассвете мне предстоит с ним расстаться, его вряд ли стоит скрывать. Паркер Аддерсон.
- Ваше звание?
- Весьма скромное; офицеры слишком драгоценны, чтобы рисковать ими в опасном шпионском деле. Я сержант.
- Какого полка?
- Прошу прощения. Мой ответ, насколько я понимаю, помог бы вам догадаться, чьи силы находятся на линии фронта. Я прибыл в ваше расположение, чтобы получать такие сведения, а не выдавать их.
- Вы не лишены остроумия.
- Если вы наберетесь терпения и подождете, то завтра утром я уже не буду таким остроумным.
- Откуда вы знаете, что должны умереть завтра утром?
- Среди шпионов, пойманных ночью, это традиция - один из милых ритуалов нашей профессии.
Генерал до такой степени забыл о достоинстве, приличествующем офицеру Армии Юга, имеющему высокое звание и широкую известность, что улыбнулся. Но человеку, находившемуся в его власти и, к тому же, в немилости, этот знак одобрения на самом деле не сулил ничего хорошего. Эта улыбка не была ни веселой, ни заразительной; она не была предназначена людям, видевшим ее - ни пленному шпиону, который ее вызвал, ни вооруженному конвоиру, который привел его в палатку и теперь стоял чуть поодаль, глядя на своего пленника в желтом свете свечи. Генерал улыбался не потому, что это входило в его обязанности - он находился здесь совсем с другой целью. Разговор возобновился; по сути дела, это был допрос приговоренного к смертной казни.
- Значит, вы признаетесь, что вы шпион - что вы проникли в мой лагерь переодетым в форму конфедерата с целью получения секретной информации о численности и расположении моих войск.
- Особенно о численности. А их расположение я уже знаю: ко мне они явно не расположены.
Лицо генерала вновь осветилось улыбкой. Конвоир, более отягощенный чувством ответственности, придал своему лицу еще более суровое выражение и выпрямился чуть сильнее, чем прежде. Вертя на указательном пальце свою серую, с опущенными полями, шляпу, шпион спокойно изучал окружающую обстановку. Она была достаточно проста. Палатка была самая обыкновенная, с вертикальными стенками, восемь на десять футов. Она освещалась одной-единственной сальной свечой, торчавшей из рукоятки штыка, воткнутого в крышку соснового стола, за которым сидел генерал. В этот момент он сосредоточенно что-то писал и, очевидно, совсем забыл о человеке, который, сам того не желая, оказался его гостем. На земляном полу лежал старый лоскутный ковер. Еще более старый кожаный чемодан, второй стул и скатка одеял довершали обстановку. В войсках генерала Клеверинга простота жизни и отсутствие пышности и блеска были доведены до предела. На большом гвозде, вбитом в стойку палатки, висели портупея с длинной саблей, пистолет в кобуре и, как это ни странно, охотничий нож. Об этом весьма мирном оружии генерал всем рассказывал, что это память о довоенном времени, когда он сам был штатским.
Ночь была ненастная. Дождь низвергался потоками на брезент с тупым, похожим на барабанную дробь звуком, так хорошо знакомым обитателям палаток. Когда налетал порыв ветра, хрупкое сооружение сотрясалось и раскачивалось, а веревки, на которых держалась палатка, готовы были лопнуть.
Генерал кончил писать, сложил листок бумаги и обратился к солдату, охранявшему Аддерсона...
- Возьмите это, Тэссмэн, и вручите генерал-адъютанту, потом возвращайтесь.
- А как же пленный, господин генерал? - осведомился солдат, отдавая честь и при этом вопрошающе глядя на несчастного.
- Делайте так, как я сказал, - резко ответил генерал.
Солдат взял записку и, нагнувшись, вышел из палатки. Генерал Клеверинг обратил свое красивое лицо к разведчику Армии Севера, не без доброжелательности посмотрел ему в глаза и сказал: "Нехорошая ночь, голубчик".
- Да, во всяком случае, для меня.
- Догадываетесь, что я написал?
- Осмелюсь сказать, нечто такое, что стоит прочитать. И - не сочтите за излишнее тщеславие - осмелюсь предположить, что там упоминаюсь я.
- Да, это исполнительная записка, в ней говорится о том, что приказ о вашей казни должен быть зачитан перед войском на построении. И еще там кое-какие указания для начальника военной полиции по организации церемонии.
- Надеюсь, господин генерал, что зрелище будет достойное - ведь на нем буду присутствовать я!
- У вас есть какие-нибудь пожелания? Может быть, прислать капеллана?
- Не думаю, что обрету покой на том свете, если потревожу его покой на этом.
- Боже мой, неужели даже перед смертью у вас на уме одни шуточки, приятель? Вы же знаете, что это дело серьезное!
- Откуда я могу это знать? Я еще никогда в жизни не умирал. Мне говорили, что смерть - дело серьезное, но я ни разу не слышал этого от тех, кто испытал ее на себе.
Генерал помедлил с ответом. Говорить с этим человеком было интересно, даже забавно. Никогда раньше ему не приходилось встречать подобных людей.
- В любом случае, сказал он, - смерть - это потеря. Мы теряем всё хорошее, что у нас есть, и надежду на еще большее счастье в будущем.
- К потере, которой мы никогда не сможем осознать, нужно относиться спокойно и ожидать ее без тревоги. Вы, должно быть, заметили, господин генерал, что ни один из мертвецов, попадавшихся на вашем славном военном пути, не выражал сожалений.
- Даже если сама смерть не вызывает сожалений, то процесс умирания должен быть явно неприятен человеку, еще не утратившему способности чувствовать.
- Без сомнения, чувство боли неприятно. Я при этом всегда испытываю большие или меньшие неудобства. Но чем дольше мы живем, тем чаще нам приходится испытывать боль. То, что вы называете умиранием, - всего лишь последняя боль, а понятия умирания как такового не существует. Представьте, к примеру, что я попытаюсь бежать. Вы поднимаете револьвер, который всё это время незаметно лежал у вас на коленях, и ...
Генерал покраснел, как девушка, тихо засмеялся, обнажив ряд великолепных зубов, слегка наклонил свою красивую голову и ничего не сказал. Шпион продолжал:
- Вы стреляете, и в желудке у меня оказывается предмет, которого я сам не глотал. Я падаю, но я еще не умер. После получаса агонии я умираю. Но в каждое отдельно взятое мгновение этого промежутка времени я либо еще жив, либо уже мертв. Никакого переходного периода не существует. Завтра утром, когда меня повесят, будет то же самое. Пока я нахожусь в сознании, я жив; когда я умру, я буду без сознания. Природа всё устроила в моих интересах - будь моя воля, я бы и сам сделал так же. Всё так просто, - добавил он с улыбкой, - что ради этого и вешаться не стоит.
Последовало долгое молчание. Генерал сидел, невозмутимо глядя в лицо собеседнику, но по всему было видно, что слушал он невнимательно. Казалось, что глаза его следили за пленником, а мысли в это время были где-то далеко. Внезапно он глубоко вздохнул, содрогнулся, как будто пробудившись от страшного сна, и произнес громким шепотом: "Смерть ужасна!" - человек, в чьей власти было обрекать на смерть.
- Она была ужасной для наших диких предков, - отвечал его собеседник серьезным тоном, - потому что у них не хватало ума, чтобы отделить идею сознания от идеи материальной оболочки, подобно тому, как существо с еще более низким уровнем интеллекта - допустим, обезьяна - не в состоянии представить себе дом без жителей и, видя разрушенное жилище, воображает страдания его обитателей. Смерть кажется нам ужасной, потому что мы унаследовали это представление от предков и подкрепляем его дикими и фантастическими теориями о потустороннем мире. Точно так же с географическими названиями связаны легенды, объясняющие их происхождение, а беспричинное поведение порождает философские системы, оправдывающие его. Вы можете повесить меня, господин генерал, но это предел ваших полномочий - вы не можете приговорить меня к пребыванию на небесах.
Генерал, казалось, не слышал. Слова шпиона просто направили его мысли в новое русло, и он думал о чем-то своем. Гроза прошла, и торжественный дух ночи, казалось, сообщился ему, придав его размышлениям мрачный оттенок сверхъестественного страха, возможно, даже предвидения. "Я бы не хотел умереть, - проговорил он. - Во всяком случае, сейчас".
Его речь была прервана (если он вообще собирался ее продолжать) появлением офицера из его штаба - капитана Хастерлика, начальника военной полиции. Это вернуло генерала к действительности; на лице его уже не было прежнего отсутствующего выражения. Офицер отдал честь, и генерал обратился к нему:
- Капитан, этот человек - шпион-янки, взятый в нашем расположении с уличающими документами. Он сознался. Как погода?
- Гроза кончилась, сэр, и светит луна.
- Хорошо. Возьмите двух солдат, отведите его немедленно на плац-парад и расстреляйте.
Резкий крик сорвался с губ шпиона. Он подался вперед всем телом, вытянул шею, выпучил глаза, сжал кулаки.
- Боже милосердный! - прокричал он хрипло, так, что едва можно было разобрать. - Неужели это правда? Вы забыли - я должен умереть только завтра утром!
- Я ничего не говорил про утро, - отвечал генерал ледяным тоном. - Это вы сами придумали. Вы умрете прямо сейчас.
- Но, господин генерал, я прошу, я вас умоляю, вспомните - ведь меня должны повесить! На установку виселицы уйдет время - час, может быть, два. Шпионов вешают; у меня есть определенные права по законам военного времени. Ради всего святого, господин генерал, подумайте, как мало...
- Капитан, выполняйте приказ.
Капитан обнажил саблю и, пристально глядя на пленного, молча указал ему на выход. Пленный медлил; офицер схватил его за воротник и слегка подтолкнул. У самого выхода обезумевший Аддерсон бросился к стойке, на которой держалась палатка, с проворством кошки схватился за рукоятку охотничьего ножа, выдернул его из ножен и, оттолкнув капитана в сторону, с сумасшедшей яростью набросился на генерала, сбив его с ног и навалившись на него всем телом. Стол опрокинулся, свеча потухла, и они продолжали бороться в полной темноте. Начальник военной полиции бросился на помощь генералу и сам оказался в свалке. Проклятия и нечленораздельные крики боли и ярости доносились из груды тел. Палатка рухнула на дерущихся, и борьба продолжалась уже под ней. Рядовой Тэссмэн, вернувшись с задания и смутно догадываясь о том, что произошло, швырнул на землю винтовку, схватился наугад за ходивший ходуном брезент и безуспешно пытался стащить его с боровшихся под ним людей. Часовой, шагавший взад-вперед, не решаясь оставить свой пост ни при каких обстоятельствах, выстрелил в воздух. Это был сигнал тревоги; забили барабаны, а горны затрубили сбор; на освещенный луной плац хлынули толпы людей в нижнем белье, одеваясь на бегу и строясь под окрики офицеров. Всё шло как надо - в строю солдаты были под контролем. Они стояли вооруженные, пока штаб и охрана генерала наводили порядок, поднимая упавшую палатку и разнося в стороны бездыханных, истекающих кровью участников этого странного действа. Точнее, бездыханным был всего один из них: капитан был мертв. Рукоятка охотничьего ножа, торчавшего у него из горла, была вдавлена внутрь и застряла так глубоко, что рука, наносившая удар, уже не смогла извлечь оружие. Рука капитана сжимала саблю - хватка мертвеца была сильнее, чем у живого. По лезвию стекали струйки крови.
Когда генералу помогли подняться, он снова рухнул со стоном на землю и потерял сознание. Кроме ушибов, у него было две сквозных раны от ударов саблей - одна на бедре, другая на плече.
Шпион пострадал меньше всех. Если не считать сломанной руки, все остальные его повреждения с таким же успехом могли бы быть получены в обычной драке. Но он был крайне ошеломлен и едва ли понимал, что с ним произошло. Он уклонился от людей, оказывавших ему помощь и сел на корточки, вяло протестуя. Волосы его были спутаны, а лицо, всё в синяках и сгустках крови - бледное, как у мертвеца.
- Этот человек - не сумасшедший, - сказал врач, готовя повязки, в ответ на чей-то вопрос. - Он просто очень сильно испуган. Кто он и что здесь делает?
Рядовой Тэссмэн начал объяснять. Для него это была прекрасная возможность выдвинуться; он начал описывать события прошедшей ночи, стараясь не пропустить ни одной подробности, которая имела бы к нему отношение. Когда он закончил свой рассказ и был готов повторить его, никто не обратил на него внимания.
К генералу вернулось сознание. Он приподнялся на локте, осмотрелся вокруг и, увидев шпиона, сидевшего на корточках возле лагерного костра, сказал:
- Отведите этого человека на плац-парад и расстреляйте.
- Генерал бредит, - произнес стоявший рядом офицер.
- Нет, он не бредит, - ответил генерал-адъютант. - Я получил от него исполнительную записку. Он отдал такой же приказ Хастерлику, - он жестом указал на мертвого начальника военной полиции, - и клянусь Богом, он будет исполнен.
Десять минут спустя Паркер Аддерсон, сержант Армии Севера, философ и остряк, был расстрелян двадцатью солдатами, стоя на коленях и моля о пощаде. Когда в прохладном ночном воздухе грянул залп, генерал Клеверинг, бледный и неподвижный, лежа в багряном свете лагерного костра, открыл свои огромные голубые глаза, ласково взглянул на окружавших его и произнес: "Какая тишина!"
Врач посмотрел на генерал-адъютанта серьезно и многозначительно. Глаза раненого медленно закрылись, и он лежал так еще несколько мгновений; потом лицо его озарилось улыбкой, исполненной доброты и покоя. "Должно быть, это и есть смерть", - сказал он слабым голосом и умер.
| На главную | Переводы | Резюме | Фотоальбом | Песни | Мои друзья | Координаты |