Джеймс Джойс

"Вот небольшое облако..."

Восемь лет назад он проводил своего друга в порту у Северной Стены и пожелал ему счастливого пути. Теперь Галлахеру удалось многого добиться в жизни. Это сразу было видно и по его наружности путешественника, и по отлично скроенному твидовому костюму, и по манере говорить, смелой и уверенной. Мало кто отличался такими талантами, как Галлахер, и еще меньше было людей, которых не испортил бы подобный успех. Галлахер был малый что надо, он заслуживал самого лучшего. Таким другом можно было гордиться.
Все мысли Крошки Чандлера с самого обеда были о Галлахере, о его приглашении и об огромном Лондоне, где он жил. Все называли его Крошкой Чандлером, и хотя он был лишь немного ниже среднего роста, он производил впечатление маленького человека. Он был хрупкого сложения, с небольшими белыми руками, говорил тихим голосом и отличался утонченными манерами. Он постоянно ухаживал за своими светлыми шелковистыми волосами и усами, а носовой платок его всегда был слегка надушен. Ногти его были превосходной формы, а в улыбке он обнажал ряд белых, как у ребенка, зубов.
Сидя за письменным столом в адвокатской конторе Кингз-Иннз, он думал о том, как все переменилось за эти восемь лет. Его друг, которого он знал в бедности и лохмотьях, превратился в блистательную фигуру в лондонской прессе. Он часто отрывался от утомительного процесса письма и смотрел из окна конторы на улицу. Газоны и дорожки были озарены осенним закатным светом. Он лился на неряшливых нянек и дряхлых стариков, дремавших на скамейках, играл на всех движущихся фигурах - на детях, с криками носившихся по посыпанным гравием дорожкам, на всех прохожих в парке. Глядя на эту картину, Крошка Чандлер думал о жизни, и - как случалось каждый раз, когда он начинал думать о жизни - ему стало грустно. Тихая печаль овладела им. Он почувствовал, насколько тщетно бороться с судьбой - таково было бремя мудрости, унаследованное им из глубины веков.
Он вспомнил о томиках стихов, стоявших на полках у него дома. Они были куплены еще в холостяцкую пору его жизни, и теперь, по вечерам, когда он сидел в маленькой дальней комнатке, ему не раз хотелось достать один из них и прочитать что-нибудь вслух жене. Но застенчивость всякий раз удерживала его - и книги так и оставались на полках. Иногда он повторял строчки про себя, и это служило ему утешением.
Ровно в назначенный час, со всей присущей ему пунктуальностью и даже педантичностью, он распрощался со своим письменным столом и коллегами-клерками. Вынырнув из-под древней арки Кингз-Иннз, он быстрым шагом направился по Генриетта-Стрит. Золотой закат догорал, и в воздухе уже чувствовался холодок. Улица заполнилась ватагой чумазых ребятишек. Одни бегали по мостовой, другие подкрадывались по ступенькам к открытым дверям, третьи сидели у подъездов на корточках, как мышата. Крошка Чандлер не обращал на них внимания. Он стремительно прокладывал себе дорогу среди этих маленьких ничтожных созданий, кишевших, словно паразиты, пробирался в тени мрачных, похожих на призраки особняков, в которых когда-то бесчинствовала старая дублинская знать. Он не вспоминал о прошлом - душа его была наполнена нынешним счастьем.
Он никогда не был в ресторане Корлесса, но хорошо представлял себе, что это за заведение. Он знал, что туда принято ходить после театра, что там едят устриц и пьют ликеры, а официанты говорят по-французски и по-немецки. Проходя мимо по вечерам, он видел, как к дверям подъезжали экипажи и из них выходили нарядные дамы в сопровождении кавалеров. Они были одеты в пышные, шуршащие платья и кутались в шали. Лица их были напудрены, и они, словно встревоженные древнегреческие богини, придерживали платья, чтобы те не касались земли. Он всегда проходил мимо не оборачиваясь. У него была привычка ходить быстро даже днем, а оказавшись в городе поздно вечером, он торопился, возбужденный и испуганный. Но иногда он сам шел навстречу собственному страху. Он нарочно выбирал самые темные и узкие улицы. Когда он храбро шагал вперед, тишина, среди которой раздавались его шаги, тревожила его. Молчаливые фигуры, попадавшиеся ему навстречу, пугали его, а случайные далекие раскаты смеха заставляли дрожать как осиновый лист.
Он свернул направо к Кейпл-Стрит. Игнатиус Галлахер в лондонской прессе! Кто бы мог вообразить такое восемь лет назад? Но сейчас, когда Крошка Чандлер вспоминал прошлое, ему казалось, что уже тогда он замечал в своем друге признаки будущего величия. Игнатиуса Галлахера называли бешеным - и было за что. Он водился с отчаянными парнями, много пил и на каждом шагу брал в долг. В конце концов он впутался в темную историю - какие-то денежные махинации. По крайней мере, такова была одна из версий его бегства. Но при всем при том никто не отрицал его таланта. В Игнатиусе Галлахере всегда было нечто такое, что помимо воли вызывало восхищение. Даже когда он ходил с продранными локтями и ломал голову, где бы достать денег, он все равно не падал духом. Крошка Чандлер вспомнил одно из любимых высказываний Галлахера (и воспоминание заставило его слегка покраснеть от гордости). Всякий раз, когда Галлахер попадал в переделку, он с беззаботным видом говорил: "Первый тайм окончен, ребята. Теперь можно немного передохнуть". В этом был весь Игнатиус Галлахер - и, черт возьми, им нельзя было не восхищаться!
Крошка Чандлер ускорил шаг. В первый раз в жизни он чувствовал превосходство над окружающими. Впервые душа его взбунтовалась против скуки и безвкусицы, царивших на Кейпл-Стрит. Сомнений не было: если хочешь чего-то добиться в жизни - надо уезжать. В Дублине делать нечего. Идя по мосту Грэттэн-Бридж, он бросил взгляд на набережную внизу, и ему сделалось жалко бедные ветхие домишки. Они были похожи на кучку бродяг, теснившихся у берега, в лохмотьях, покрытых пылью и сажей. Казалось, они окаменели, глядя на закат, и ждут ночной прохлады, чтобы подняться, отряхнуться и уйти прочь. Интересно, а сможет ли он выразить эту идею в стихотворении? Может быть, Галлахер пристроит его стихи в какую-нибудь лондонскую газету. Способен ли он написать нечто оригинальное? Он не знал точно, какую именно идею ему хочется выразить, но ему казалось, что на один миг на него снизошло вдохновение. Он храбро шагнул вперед.
Каждый шаг приближал его к Лондону и уводил дальше от его собственной спокойной, лишенной поэзии жизни. В глубине его души забрезжил свет. Ему не так уж много лет - всего тридцать два: можно сказать, на самом пороге зрелости. Ему хотелось выразить в стихах огромное богатство настроений и впечатлений - он чувствовал их в себе. Он попытался разобраться в собственной душе - а действительно ли это душа поэта? Меланхолия преобладала в его темпераменте, но она уравновешивалась надеждами, самозабвением и порывами радости. Если ему удастся выразить все это в томике стихов - может быть, кто-нибудь и услышит. Он понимал, что ему никогда не стать популярным. Ему не дано властвовать над толпой, но он может понравиться узкому кругу родственных душ. Английские критики, возможно, причислят его к кельтской школе за меланхолический тон его стихов; к тому же, он будет использовать аллюзии. Он начал придумывать фразы из рецензии, которую напишут на его книгу. "У мистера Чандлера легкий и изящный слог: Стихотворения проникнуты задумчивой печалью: Кельтская нота:"  Жаль, что его имя звучит не совсем по-ирландски. Может быть, перед фамилией лучше поставить девичью фамилию матери: Томас Мэлоун Чандлер. Или еще лучше: Т.Мэлоун Чандлер. Он еще поговорит об этом с Галлахером.
Он так замечтался, что пропустил нужный поворот, и ему пришлось возвращаться назад. Когда он подошел к ресторану Корлесса, им овладело прежнее волнение, и он остановился у входа в нерешительности. Наконец он открыл дверь и вошел.
Яркий свет и шум бара заставили его на несколько мгновений задержаться в дверях. Он смотрел вокруг, но глаза ему слепило сияние множества красных и зеленых бокалов. Ему показалось, что в баре полно людей и все они с любопытством разглядывают его. Он окинул взглядом комнату (слегка нахмурив брови, чтобы выглядеть серьезным), но когда глаза его привыкли к свету, он увидел, что никто и не повернулся в его сторону, а рядом стоял не кто иной, как сам Игнатиус Галлахер, облокотившись спиной о стойку бара и широко расставив ноги.
- Привет, старина Томми, вот ты и здесь! Что будешь пить? Я беру виски: он здесь лучше, чем в Англии. С содовой? Без ничего? Я тоже - содовая портит вкус. Эй, гарсон, два солодовых виски, живо! Ну что, как жизнь? Господи, как мы стареем! Как по-твоему, сильно я изменился? Немножко поседел и полысел, не так ли?
Игнатиус Галлахер снял шляпу с большой, коротко остриженной головы. Он был бледен, чисто выбрит, с крупными, грубоватыми чертами лица. Глаза его, темно-серые с голубизной, смягчали его нездоровую бледность, а ярко-оранжевый галстук очень к ним шел - казалось, они сияли. На фоне этих соперничающих друг с другом черт губы его казались очень длинными, бесформенными и бесцветными. Он наклонил голову и с печальным видом погладил редеющие волосы на макушке. Крошка Чандлер отрицательно покачал головой. Игнатиус Галлахер снова надел шляпу.
- Она очень выматывает, вся эта журналистская жизнь. Вечно куда-то спешишь, торопишься, ищешь, куда бы пристроить материал, и не всегда находишь. К тому же, нужно постоянно охотиться за новым материалом. К дьяволу редакторов и корректоров, хотя бы на несколько дней! Я чертовски рад, что вернулся наконец в старую добрую Ирландию. Небольшой отдых никогда не повредит. Я чувствую себя намного лучше с тех пор, как снова очутился в милом, грязном Дублине: Вот и виски, Томми. Разбавить? Скажи, когда хватит.
Виски у Крошки Чандлера получился очень сильно разбавленный.
- Ничего ты не понимаешь, мой мальчик, - сказал Игнатиус Галлахер. - Я себе никогда не разбавляю.
- Я почти не пью, - скромно отвечал Крошка Чандлер. - Рюмочку, не больше, когда встречаюсь с кем-нибудь из наших.
- Так выпьем же за нас, за старые добрые времена и за старых знакомых.
Они чокнулись и выпили.
- Я сегодня встречался кое с кем из наших, - сказал Игнатиус Галлахер. - У О'Хары, похоже, дела плохи. Чем он занимается?
- Ничем, - ответил Крошка Чандлер. - Он совсем опустился.
- Зато у Хогана, похоже, тепленькое местечко?
- Да, он в Земельной Комиссии.
- Я его встретил как-то в Лондоне, по нему видно, что он процветает: Бедняга О'Хара! Спился?
- Не только это, - коротко ответил Крошка Чандлер.
Игнатиус Галлахер засмеялся.
- Томми, я вижу, ты ни капельки не изменился - все тот же серьезный молодой человек, который читал мне проповеди наутро по воскресеньям, когда у меня раскалывалась голова и был обложен язык. Тебе, наверное, хотелось бы посмотреть мир? Ты, похоже, вообще нигде не бывал?
- Я был на острове Мэн, - ответил Крошка Чандлер.
Игнатиус Галлахер расхохотался.
- На острове Мэн! Поезжай в Лондон или, скажем, в Париж. Тебе это пойдет на пользу.
- Ты был в Париже?
- Еще бы! Я там порядочно покрутился.
- И что, он и в самом деле красивый? - спросил Крошка Чандлер.
Он отхлебнул немного виски, а Игнатиус Галлахер залпом допил свой.
- Красивый? - переспросил Галлахер, смакуя и виски, и слово. - Знаешь, не такой уж и красивый. То есть, конечно, красивый, но не это главное. Главное - парижская жизнь. Ни в одном городе нет такого веселья, движения, жизнерадостности.
Крошка Чандлер допил свою рюмку и не без труда поймал взгляд бармена. Он заказал еще виски.
- Я был в Мулен-Руж, - продолжал Игнатиус Галлахер, когда бармен убрал рюмки. - И во всех кафе, где собирается богема. Высший класс! Не для пай-мальчиков вроде тебя, Томми.
Крошка Чандлер сидел молча, пока бармен не принес рюмки, потом чокнулся со своим другом в ответ на предыдущий тост. Он начинал чувствовать легкое разочарование. Ему не нравился акцент Галлахера и его манера выражать свои мысли. В его друге появилось что-то вульгарное - раньше он этого не замечал. Но, возможно, это всего лишь результат жизни в Лондоне, среди суеты и конкуренции, царивших в прессе. Под внешней вульгарностью сохранилось все то же прежнее обаяние. И, главное, Галлахер жил настоящей жизнью, ему удалось посмотреть мир. Крошка Чандлер взглянул на друга с завистью.
- Париж - веселый город, - сказал Игнатиус Галлахер. - Для парижан главное - наслаждаться жизнью, и разве они не правы? Если хочешь хорошо провести время - поезжай в Париж. И, кроме всего прочего, там очень любят ирландцев. Когда они узнали, что я из Ирландии, они готовы были меня съесть!
Крошка Чандлер отпил еще немного виски.
- Скажи мне: правду говорят, что в Париже - сплошной разврат?
Галлахер сделал широкий жест рукой.
- Везде разврат, - ответил он. - Конечно, в Париже можно попробовать клубнички. Сходи на любую студенческую вечеринку. Весело, когда кокотки развлекаются на всю катушку! Ты ведь знаешь, кто такие кокотки?
- Да, слышал.
Игнатиус Галлахер допил виски до дна и тряхнул головой.
- Говори что хочешь, а все-таки ни одна женщина не сравнится с парижанкой - по стилю, по шарму:
- Значит, все-таки Париж - безнравственный город, - повторил Крошка Чандлер робко, но настойчиво, - я имею в виду, по сравнению с Лондоном или Дублином.
- Лондон! - воскликнул Галлахер. - В тысячу раз более безнравственный, чем Лондон и Дублин вместе взятые. Спроси Хогана, мой мальчик. Когда он приезжал, я ему показывал Лондон. Он бы открыл тебе глаза: Томми, что ты мучаешься с этим несчастным виски - пей до дна!
- Нет, я и в самом деле не хочу.
- Давай, еще одна рюмочка тебе не повредит. Закажем еще по одной?
- Ну ладно, хорошо.
- Франсуа, еще по одной!.. Будешь курить, Томми?
Игнатиус Галлахер достал портсигар. Друзья зажгли сигары и молча затягивались, пока им не подали виски.
- Скажу тебе честно, - произнес Галлахер, показавшись наконец из облака дыма, - весь мир насквозь испорчен. Разврат, говоришь? Я слышал: я могу рассказать о некоторых случаях: разврата. - Игнатиус Галлахер с задумчивым видом затянулся и спокойным тоном историка начал описывать своему другу картины безнравственности, царившей за границей. Он сравнил пороки всех столиц и склонен был вручить пальму первенства Берлину. За правдивость некоторых историй он не мог поручиться (ему рассказывали друзья), зато другие вещи он знал из личного опыта. Он не щадил ни званий, ни чинов. Он раскрыл множество тайн европейской церковной верхушки, поведал о некоторых обычаях высшего общества и кончил тем, что рассказал (в подробностях) историю об одной английской герцогине - он точно знал, что история эта правдивая. Крошка Чандлер был потрясен.
- Ну а мы, - сказал Игнатиус Галлахер, - мы с тобой в старом добром неспешном Дублине, где о таких вещах понятия не имеют.
- Как тебе, должно быть, здесь скучно, - заметил Крошка Чандлер, - после тех мест, где ты бывал.
- Как тебе сказать, - отвечал Галлахер. - Когда приезжаешь сюда, отдыхаешь душой. В конце концов, это родина - хочешь не хочешь, а испытываешь к ней какие-то чувства. Так уж устроен человек: А теперь расскажи мне что-нибудь о себе. Хоган сказал мне, что ты: вкусил радостей семейной жизни. Два года назад, так?
Крошка Чандлер покраснел и улыбнулся.
- Да, в прошлом году в мае была годовщина.
- Думаю, еще не слишком поздно тебя поздравить. Я не знал твоего адреса, иначе я сделал бы это вовремя.
Галлахер протянул Крошке Чандлеру руку.
- Ну, Томми, желаю тебе и твоей женушке всех благ, кучу денег, и чтоб ты никогда не умер, пока я сам тебя не застрелю. И имей в виду, что это пожелание настоящего друга, старого друга.
- Да, я знаю.
- Детишки есть?
Крошка Чандлер снова вспыхнул.
- Да, один.
- Мальчик, девочка?
- Мальчик.
Игнатиус Галлахер звонко хлопнул друга по спине.
- Браво! Я не сомневался в тебе, Томми.
Крошка Чандлер улыбнулся, смущенно опустил глаза и закусил нижнюю губу - зубы у него были белые, как у ребенка.
- Надеюсь, ты еще зайдешь к нам в гости до отъезда. Моя жена будет очень рада с тобой познакомиться. Послушаем музыку и:
- Спасибо большое, старина, - ответил Галлахер. - Жаль, что мы раньше не встретились. Я уезжаю завтра вечером.
- Может быть, сегодня?
- Извини, старина. Видишь ли, я приехал еще с одним парнем - кстати, тоже большой умница - и мы договорились сходить на одну вечеринку, поиграть в картишки. Если бы не это:
- Ну, тогда понятно.
- Но кто знает, - мягко сказал Галлахер, - в следующем году мне, может быть, удастся вырваться сюда ненадолго, тем более что лед уже сломан. Так что самое приятное мы оставим на потом.
- Отлично, - ответил Крошка Чандлер. - В следующий раз, когда ты приедешь, мы вместе проведем вечер. Договорились?
- Договорились. Честное слово, если я приеду в следующем году.
- А в честь заключения договора, - сказал Крошка Чандлер, - давай еще по одной. Игнатиус Галлахер взглянул на свои большие золотые часы:
- По последней? Ведь, знаешь, у меня назначена встреча.
- Да, конечно, - ответил Крошка Чандлер.
- Отлично. Еще по одной в качестве deoc an doirus - так в просторечии называется маленькая рюмочка виски.
Крошка Чандлер сделал заказ. Румянец, вспыхнувший несколько минут назад, уже не сходил с его лица. Он краснел от каждого пустяка, а сейчас ему было тепло и радостно. Три рюмки виски ударили ему в голову, от крепкой сигары Галлахера у него путались мысли - сложения он был хрупкого, да к тому же еще и трезвенник. Приключения этого дня - встреча с Галлахером после восьми лет разлуки, вечер в ресторане Корлесса, среди шума и яркого света, рассказы Галлахера и приобщение на миг к его жизни, полной странствий и побед - нарушили его хрупкое душевное равновесие. Он остро чувствовал контраст между собственной жизнью и жизнью друга, и это казалось ему несправедливым. Галлахер был ниже его по происхождению и образованию. Он был уверен, что мог бы пойти гораздо дальше, чем его друг, что способен на нечто большее, чем обыкновенная безвкусная журналистика. Если бы только у него был шанс! Что же мешало ему? Его дурацкая нерешительность! Ему хотелось самоутвердиться, доказать, что он мужчина. Он догадывался, почему Галлахер отказался от его приглашения. Галлахер просто снизошел до него, проявляя дружелюбие, так же как снизошел до Ирландии, приехав сюда.
Бармен принес виски. Крошка Чандлер пододвинул одну рюмку другу, а сам решительно взял другую.
- Кто знает, - сказал он, поднимая бокал, - может быть, когда ты приедешь через год, я пожелаю счастья на долгие годы мистеру и миссис Игнатиус Галлахер.
Игнатиус Галлахер многозначительно подмигнул, потягивая свой виски. Сделав последний глоток, он с решительным видом поставил рюмку на стол и произнес:
- Не стоит этого опасаться, мой мальчик. Я должен хорошенько повеселиться и посмотреть мир, прежде чем надену на шею этот хомут (если это вообще произойдет).
- Когда-нибудь произойдет обязательно, - спокойно ответил Крошка Чандлер.
Игнатиус Галлахер повернулся к другу и взглянул на него в упор.
- Ты так думаешь?
- Да, ты наденешь хомут, - упрямо повторил Крошка Чандлер, - как и все остальные, если только найдешь подходящую девушку.
Он слегка повысил голос и понял, что выдал себя. Но даже слегка покраснев, Крошка Чандлер не пытался избегать взгляда друга. Игнатиус Галлахер несколько мгновений не сводил с него глаз, а потом сказал:
- Если это случится, могу поспорить, что никаких сантиментов не будет. Я собираюсь жениться на деньгах. У моей избранницы должен быть кругленький счет в банке, иначе она мне не подходит.
Крошка Чандлер покачал головой. Игнатиус Галлахер продолжал со страстью:
- Да знаешь ли ты, как это делается, черт возьми? Стоит мне только сказать слово, и завтра же я получу и женщину, и деньги. Не веришь? Я знаю, что говорю. Есть сотни: нет, постой, - тысячи немцев и евреев, богатых до отвращения, которые были бы просто счастливы выдать за меня своих дочек. Ты только подожди немного, мой мальчик. Вот увидишь, я неплохой игрок. Если я за что-то взялся - это серьезно. Ты только подожди.
Он одним махом осушил рюмку и громко расхохотался. Потом задумчиво посмотрел перед собой и сказал более спокойно:
- Но я не тороплюсь. Они подождут. Мне не очень-то хочется связываться с одной-единственной женщиной.
Он причмокнул губами, как будто пробуя что-то на вкус, и скорчил гримасу отвращения.
- По-моему, это скучно.

Крошка Чандлер сидел в дальней комнате с ребенком на руках. Чтобы экономить деньги, они не держали прислуги. Вместо этого Моника, младшая сестра Энни, заходила на часок-другой по утрам и вечерам и помогала по хозяйству.
Было без четверти девять, и Моника уже давно ушла домой. Крошка Чандлер опоздал к чаю и, еще того хуже, забыл купить для Энни пачку кофе в лавке Бьюли. Естественно, она была в плохом настроении и на его вопросы отвечала односложно. Она сказала, что обойдется вообще без чая, но когда магазин на углу должен был вот-вот закрыться, решила выйти сама и купить четверть фунта чаю и два фунта сахару. Она на ходу положила ему на руки спящего ребенка и сказала:
- Держи. Не разбуди его.
На столе стояла небольшая лампа под белым фарфоровым абажуром, и свет ее падал на фотографию в рамке из роговой крошки. Это была фотография Энни. Крошка Чандлер посмотрел на нее, и взгляд его задержался на тонких, плотно сжатых губах. На ней была бледно-голубая летняя блузка, которую он однажды в выходной принес ей в подарок. Она обошлась ему в десять фунтов одиннадцать пенсов; но скольких терзаний она ему стоила! Сколько он вытерпел в этот день! Он вспомнил, как дожидался у дверей магазина, пока все уйдут; как стоял у прилавка, пытаясь скрыть свое смущение, когда продавщица выложила перед ним целую груду женских блузок; как он забыл сдачу и его окликнул кассир; и, наконец, как он выходил из магазина и, чтобы никто не видел его покрасневшего от волнения лица, сделал вид, что проверяет, хорошо ли завязан пакет. Когда он принес подарок домой, Энни поцеловала его и сказала, что блузка очень хорошенькая и элегантная. Но узнав, сколько она стоит, Энни швырнула блузку на стол со словами: "Десять фунтов одиннадцать пенсов - это же просто надувательство!" Сначала она хотела сдать блузку обратно в магазин, но когда примерила ее, пришла в восторг. Особенно ей понравился покрой рукавов. Энни поцеловала его и сказала, что это очень мило с его стороны. Вот так!..
Он равнодушно взглянул в глаза женщины на фотографии, и они ответили таким же холодным взглядом. Без сомнения, это были красивые глаза, и само лицо тоже было красивое, но в то же время в нем было что-то мелкое и пошлое. Почему оно так бесстрастно и невыразительно? Его раздражало спокойствие этих глаз. Они отталкивали его, бросали ему вызов. В них не было страсти, не было восторга. Он вспомнил рассказы Галлахера о богатых еврейках. "Эти темные восточные глаза! - подумал он. - Сколько в них чувства и желания!" Почему он женат на женщине с фотографии?
Он поймал себя на этом вопросе и беспокойным взглядом окинул комнату. Красивая мебель, купленная в кредит, вдруг показалась ему очень пошлой. Энни выбирала ее сама, и вся обстановка комнаты напоминала ему о ней: все было такое же красивое и благопристойное, как и она сама. Его охватило глухое негодование против собственной жизни. Разве не мог он сбежать из этого маленького домика? Неужели ему уже поздно смело броситься в жизнь, как Галлахер? Не отправиться ли ему в Лондон? Нужно еще заплатить за мебель. Если бы он мог написать и опубликовать книгу, у него был бы выход. На столе перед ним лежал томик Байрона. Левой рукой он открыл книгу, бесшумно, чтобы не разбудить ребенка, и начал читать первое стихотворение:

Hushed are the winds and still the evening gloom,
Not e'en a Zephyr wanders through the grove,
Whilst I return to view my Margaret's tomb
And scatter flowers on the dust I love.

Он остановился. Он чувствовал ритм стиха, наполнивший комнату. Сколько в нем было печали! Интересно, мог бы он сам писать так же и выразить в стихах печаль, наполнявшую его собственное сердце? Ему хотелось бы написать о многом: например, о том чувстве, что он испытал на мосту Грэттэн-Бридж несколько часов назад. Если бы только удалось вернуть то настроение: Ребенок проснулся и заплакал. Крошка Чандлер поднял глаза от страницы и попытался успокоить его, но плач не унимался. Он принялся качать малыша, но тот ревел все громче и громче. Он стал качать сильнее, а глаза его уже были прикованы к следующему четверостишию:

Within this narrow cell reclines her clay,
That clay were once:

Бесполезно. Он не мог читать. Он ничего не мог сделать. Детский плач звенел у него в ушах, разрывал ему барабанные перепонки. Бесполезно, бесполезно! Он пленник на всю жизнь. Руки его тряслись от гнева. Внезапно он наклонился над ребенком и закричал ему в лицо: "Хватит!"
Ребенок на секунду замолчал от страха, а потом завопил еще громче. Крошка Чандлер вскочил со стула и торопливо зашагал взад-вперед по комнате с младенцем на руках. Ребенок начал жалобно всхлипывать, задыхаясь, временами останавливаясь и тут же разражаясь новым приступом рыданий. Плач отдавался эхом в комнате.  Крошка Чандлер пытался успокоить ребенка, но тот продолжал судорожно рыдать. Он посмотрел на искаженное, дрожащее личико и испугался. Он насчитал семь всхлипов без перерыва и в страхе прижал малыша к груди. Что, если он умрет?..
Дверь распахнулась, и в комнату вбежала, задыхаясь, молодая женщина.
- Что такое? Что случилось? - вскричала она.
Младенец, услышав голос матери, зашелся в рыданиях.
- Ничего страшного, Энни: ничего: Он заплакал:
Она швырнула на пол сумки и выхватила ребенка у него из рук.
- Что ты с ним сделал? - закричала она, гневно глядя ему в лицо.
Крошка Чандлер смог выдержать ее взгляд всего одно мгновение. Сердце его сжалось, когда он увидел в ее глазах ненависть. Он начал заикаться:
- Н-ничего страшного: он: он заплакал: я: я не мог ничего сделать: Что ты сказала?
Не обращая на него внимания, она ходила взад и вперед по комнате, крепко прижимая к себе ребенка и бормоча:
- Маленький мой! Крошка моя! Чего ты испугался, моя любовь?.. Не плачь, маленький!.. Мой котенок!.. Мамин маленький котеночек: Ну, ну, успокойся!
Крошка Чандлер почувствовал, как щеки его заливает краска стыда, и отошел подальше в тень. Он слушал, как детский плач постепенно затихает, а глаза его наполнялись слезами раскаяния.