В Лондоне стояло майское утро, было одиннадцать часов. Мистер Коуэн смотрел из окна великолепной, даже чересчур богато украшенной гостиной номера в отеле "Риц". Номер этот был зарезервирован для мадам Паулы Назоркофф, знаменитой оперной певицы, только что прибывшей в Лондон. Мистер Коуэн, импресарио мадам Назоркофф, ожидал деловой встречи с певицей. Когда открылась дверь, он резко обернулся, но это оказалась всего лишь мисс Рид, секретарша мадам Назоркофф, бледная девушка, державшая себя по-деловому.
- А, так это Вы, моя дорогая, - сказал мистер Коуэн.- Мадам еще не встала?
Мисс Рид отрицательно покачала головой.
- Она велела мне прийти в десять,- сказал мистер Коуэн,- я жду уже час.
Он не выразил ни возмущения, ни удивления. Мистер Коуэн уже давно привык к причудам этой артистической натуры. Он был высок ростом, чисто выбрит; костюм его был, пожалуй, слишком безупречен и чересчур хорошо скрывал фигуру. Волосы его были абсолютно черные, блестящие, а зубы ослепительно белые. Он не совсем хорошо выговаривал звук "с". Этот небольшой дефект не был шепелявостью в полном смысле слова, но находился в опасной близости к ней. Не требовалось большого воображения, чтобы предположить, что фамилия его отца, возможно, была Коган.
В этот момент дверь на противоположной стороне комнаты отворилась и в гостиную быстрыми шагами вошла опрятная девушка-француженка.
- Мадам уже встает?- спросил Коуэн с надеждой. - Расскажите нам новости, Элиза.
Элиза тут же воздела руки к небесам:
- Мадам сегодня злая как тысяча чертей, ничем ей не угодишь! Про те прекрасные желтые розы, которые месье послал ей вчера вечером, она сказала, что они годятся только для Нью-Йорка, но посылать такие в Лондон - идиотизм! Она говорит, что в Лондоне единственно возможный вариант - красные розы, и тут же открывает дверь и низвергает желтые розы в проход, и они обрушиваются прямо на месье, tres comme il faut, наверное, военного, и он, этот самый джентльмен, выражает справедливое негодование!
Коуэн поднял брови, но больше ничем не выдал своих эмоций. Он достал из кармана маленькую записную книжку и написал в ней карандашом: "красные розы".
Элиза поспешно вышла через другую дверь, и Коуэн опять повернулся к окну. Вера Рид села за письменный стол и начала сортировать почту. Так, в молчании, прошло минут десять, и вдруг дверь спальни распахнулась и оттуда в комнату ворвалась Паула Назоркофф. От ее присутствия комната сразу же показалась меньше размером, Вера Рид стала выглядеть еще более бесцветной, а Коуэн и вовсе превратился в смутную фигуру на заднем плане.
- Ага! Деточки мои, - сказала примадонна, - ну разве я не пунктуальна?
Это была высокая женщина, для певицы не слишком полная. У нее до сих пор были стройные руки и ноги и прекрасная шея. Волосы ее, собранные в низкий, тяжелый узел, были темно-рыжего, пламенеющего оттенка. Если своим цветом они были хотя бы частично обязаны краске, то результат был от этого не менее впечатляющим. Она была уже не молода, не меньше сорока лет, но линии ее лица были все еще прекрасны, хотя кожа вокруг ее сверкающих черных глаз потеряла упругость и собралась в морщинки. Она смеялась как ребенок, обладала пищеварением страуса и темпераментом дьявола, и, по всеобщему мнению, была величайшим драматическим сопрано своего времени. Она тотчас повернулась к Коуэну.
- Вы сделали так, как я просила? Вы убрали отсюда этот отвратительный английский рояль и бросили его в Темзу?
- Я приказал достать для Вас другой, - ответил Коуэн и указал жестом в угол, где стоял рояль.
Мадам Назоркофф бросилась через всю комнату к инструменту и подняла крышку.
- "Эрард", - сказала она. - Это лучше. Ну, теперь посмотрим.
Прекрасный высокий голос зазвенел в арпеджио, дважды пропел гамму, поднимаясь и вновь опускаясь, затем мягко приблизился к высокой ноте, удержал ее, все набирая и набирая силу, и снова стал смягчаться, пока, наконец, не замер в пустоте.
- Ах! - воскликнула Паула Назоркофф с простодушным самодовольством. - До чего у меня красивый голос! Даже в Лондоне у меня все равно красивый голос!
- Да, это так, - согласился Коуэн с искренним восхищением, - и Вы готовы поклясться, что Лондон скоро будет у Ваших ног, так же, как и Нью-Йорк.
- Вы так думаете? - спросила певица.
На ее губах играла легкая улыбка, и было очевидно, что этот вопрос для нее - всего лишь дань этикету.
- Вне всяких сомнений, - ответил Коуэн.
Паула Назоркофф закрыла крышку рояля и направилась через комнату к столу той неторопливой, плавной походкой, имевшей замечательный эффект на сцене.
- Ну-ну,- сказала она, - давайте займемся делом. Все приготовления уже закончены, мой друг?
Коуэн достал какие-то бумаги из папки, лежавшей на стуле.
- Практически ничего не изменилось,- ответил он.- Вы должны пять раз выступить в Ковент-Гардене: три раза - в "Тоске", два - в "Аиде".
- "Аида"! Фу! - сказала примадонна. - Это неимоверная скука. Вот "Тоска" - другое дело.
- О да,- ответил Коуэн. - Тоска - это Ваша партия.
Паула Назоркофф приблизилась к нему.
- Я - величайшая Тоска в мире,- сказала она просто.
- Да, это так, - согласился Коуэн. - Никто не может сравниться с Вами.
- Кажется, Роскари будет петь Скарпиа?
Коуэн кивнул.
- И еще Эмиле Липпи.
- Что? - взвизгнула Назоркофф. - Липпи, эта отвратительная маленькая лающая лягушка: ква, ква, ква! Я не буду с ним петь, я его искусаю, я расцарапаю ему лицо!
- Ну, ну, тише, - сказал Коуэн успокаивающим тоном.
- Он не поет, скажу я Вам - он лает, как беспородная собачонка!
- Ну-ну, посмотрим, посмотрим, - сказал Коуэн.
Он был слишком мудр, чтобы спорить с темпераментными певицами.
- А Каварадосси? - спросила Назоркофф требовательным тоном.
- Американский тенор, Хенсдейл.
Она кивнула.
- Он славный мальчик, он прелестно поет.
- И, по-моему, один раз должен петь Баррере.
- Он настоящий художник, - великодушно сказала мадам. - Но чтобы Липпи - эта лягушка-квакушка - пел Скарпиа! Брр! Я с ним петь не буду!
- Предоставьте это мне, - сказал Коуэн примиряюще.
Он откашлялся и достал новую стопку бумаг.
- Я занимаюсь организацией специального концерта в Альберт-Холле.
Назоркофф сделала гримасу.
- Знаю, знаю, - сказал Коуэн. - Но ведь так делают все.
- Я буду петь хорошо, - ответила Назоркофф, - и зал будет заполнен до отказа, и у меня будет много денег! Ecco!
Коуэн зашуршал бумагами.
- А вот предложение совсем другого рода, - сказал он, - от леди Растонбери. Она приглашает Вас к себе петь.
- Растонбери?
Примадонна нахмурила брови, как будто пытаясь что-то вспомнить.
- Я где-то читала, недавно, совсем недавно, что есть такой город или деревня...
- Да, Вы правы, это прелестное местечко в Хертфордшире. А поместье лорда Растонбери называется Растонбери-Касл, это настоящая старинная феодальная усадьба, с призраками, портретами предков, потайными лестницами и роскошным домашним театром. Они просто купаются в деньгах и постоянно дают частные представления. Леди Растонбери предлагает нам поставить целиком какую-нибудь оперу, лучше всего - "Мадам Баттерфляй".
- "Мадам Баттерфляй"?
Коуэн кивнул.
- И они готовы заплатить. Мы, конечно, должны будем рассчитаться с Ковент-Гарденом, но все равно это будет очень выгодно для Вас в финансовом отношении. По всей вероятности, будут присутствовать члены королевской семьи. Это будет для Вас отличной рекламой.
Мадам подняла свой все еще прелестный подбородок.
- А разве я нуждаюсь в рекламе? - произнесла она гордо.
- Хорошего никогда не бывает слишком много, - ответил Коуэн, не растерявшись.
- Растонбери, - пробормотала певица, - где я могла?..
Внезапно она вскочила и, подбежав к столу в центре комнаты, начала переворачивать страницы лежавшего на нем иллюстрированного журнала. Неожиданно она остановилась, рука ее застыла на мгновение над одной из страниц. Журнал соскользнул на пол, и она не спеша вернулась на свое место. Теперь, после очередной быстрой смены настроения, она казалась совершенно другим человеком. Она была очень спокойна, почти сурова.
- Сделайте все приготовления для Растонбери, я бы хотела там выступить, но с одним условием - это должна быть "Тоска".
Коуэн выглядел озадаченным.
- Это будет довольно сложно для домашнего представления: понимаете, декорации и все остальное.
- "Тоска" или ничего.
Коуэн посмотрел на нее очень внимательно. То, что он увидел, казалось, убедило его. Он слегка кивнул и поднялся.
- Я подумаю, что можно сделать, - сказал он тихо.
Назоркофф тоже поднялась. Она, казалось, объясняла свое решение с большей горячностью, чем обычно.
- Это моя лучшая партия, Коуэн. Я могу спеть эту партию так, как ее никогда еще не пела ни одна женщина.
- Это прекрасная партия, - сказал Коуэн, - Йерица в прошлом году исполнила ее с большим успехом.
- Йерица? - воскликнула певица, и краска бросилась ей в лицо. Она начала пространно излагать ему свое мнение о Йерице.
Коуэн, привыкший выслушивать мнения певцов о других певцах, на время отключился, а когда тирада была окончена, сказал упрямо:
- В любом случае, она может петь "Vissi D'Arte'' лежа на животе.
- А почему бы и нет? - решительно отвечала Назоркофф. - Что ей может в этом помешать? Я буду петь "Vissi D'Arte'' лежа на спине и болтая в воздухе ногами.
Коуэн покачал головой с совершеннейшей серьезностью.
- Не думаю, что это было бы уместно, - заметил он. - Но как бы то ни было, подобные вещи сейчас очень популярны.
- Никто не может петь "Vissi D'Arte'' так, как я, - сказала Назоркофф с уверенностью. - Я пою ее так, как поют в монастыре, как учили меня благочестивые монахини много лет назад, - голосом мальчика из церковного хора или ангела, без чувства, без страсти.
- Я знаю, - искренне согласился Коуэн. - Я слышал Вас, Вы великолепны.
- Это и есть искусство, - сказала примадонна. - Расплачиваться, страдать, терпеть, и в конце концов приобретать не только знание, но и способность возвращаться назад, назад к истокам, вновь обретая утраченную красоту души ребенка.
Коуэн взглянул на нее с любопытством. Она смотрела на него странным, невидящим взглядом, и от этого взгляда ему стало немного не по себе. Губы ее слегка приоткрылись, она что-то прошептала. Он едва расслышал ее слова:
- Наконец-то, - шептала она. - Наконец-то - после стольких лет.
Леди Растонбери была натурой честолюбивой и вместе с тем артистической, успешно сочетая в себе оба эти качества. Она имела счастье выйти замуж за человека, лишенного как честолюбия, так и тяги к искусству, так что он ни в чем ее не стеснял. Граф Растонбери был крупный, почти квадратный мужчина, не интересовавшийся ничем, кроме лошадей. Он восхищался своей женой, гордился ею и был счастлив, что его огромное богатство позволяло удовлетворять все ее прихоти. Домашний театр был построен его дедушкой чуть менее ста лет назад. Это была любимая игрушка леди Растонбери: она уже успела поставить там одну драму Ибсена, одну ультрасовременную пьесу (сплошные разводы и наркотики), а также поэтическую фантазию с декорациями в стиле художников-кубистов. Предстоящая постановка "Тоски" вызвала интерес в широких кругах. Леди Растонбери устраивала по этому случаю роскошный прием, и весь Лондон съезжался теперь туда.
Мадам Назоркофф вместе с труппой приехала как раз ко второму завтраку. Молодой американский тенор Хенсдейл должен был исполнять партию Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон, - партию Скарпиа. Расходы на постановку были огромны, но никому не было до этого дела. Паула Назоркофф была в прекрасном настроении: очаровательна, любезна, полна обаяния. Коуэн был приятно удивлен и молился, чтобы так продолжалось и дальше.
После завтрака труппа отправилась в театр осматривать декорации и прочую обстановку. Оркестр был под управлением мистера Сэмюэля Риджа, одного из самых знаменитых английских дирижеров. Все, казалось, шло без сучка без задоринки, но, как ни странно, это вызывало беспокойство мистера Коуэна. Он был более привычен к атмосфере волнений, и это странное затишье внушало ему чувство тревоги.
- Проклятье, все идет слишком гладко, - бормотал мистер Коуэн себе под нос. - Мадам похожа на кошку, только что наевшуюся сливок, это не может длиться вечно, что-то непременно должно случиться.
Возможно, в результате долгого общения с миром оперы у мистера Коуэна развилось шестое чувство, и его прогнозы оправдались. Это случилось как раз перед семью часами вечера, когда Элиза, горничная-француженка, вбежала к нему в сильнейшем испуге.
- Ах, мистер Коуэн, пойдемте скорее, умоляю Вас, пойдемте!
- Что случилось? - спросил встревоженный Коуэн. - Мадам на что-то разозлилась и подняла крик?
- Нет, нет, дело не в мадам, это синьор Роскари, он болен, он умирает!
- Умирает? Ах, идемте скорее!
Коуэн поспешил следом за ней в спальню пораженного приступом болезни итальянца. Маленький человечек лежал на кровати, точнее, метался по ней и корчился, и его движения могли бы даже показаться забавными, если бы дело не обстояло так серьезно. Паула Назоркофф склонилась над ним. Она обратилась к Коуэну повелительным тоном:
- А, вот и Вы! Наш бедный Роскари - он ужасно страдает! По всей вероятности, он что-то съел!
- Я умираю, - простонал маленький человек. - Какая ужасная боль! О-о-о!
Он снова скорчился, прижимая обе руки к животу и катаясь по кровати.
- Нужно послать за доктором, - сказал Коуэн.
Паула остановила его, как только он направился к двери.
- Доктор уже в пути. Он сделает все возможное, чтобы помочь бедному страдальцу - об этом уже позаботились. Но чтобы Роскари сегодня пел - об этом не может быть и речи.
- Я больше никогда не смогу петь, я умираю, - простонал итальянец.
- Нет, что Вы, Вы не умираете, - сказала Паула. - Это всего лишь несварение желудка, но петь Вам сегодня все равно ни в коем случае нельзя.
- Меня отравили.
- Да, вне сомнения это птомаин, - сказала Паула. - Элиза, оставайся с ним до прихода доктора.
Певица вышла из комнаты, увлекая за собой Коуэна.
- Что нам делать? - спросила она с настойчивостью.
Коуэн безнадежно покачал головой. Приглашать кого-то из Лондона на место Роскари было уже поздно. Леди Растонбери, которой только что сообщили о болезни гостя, подбежала к ним по коридору. Ее, как и Паулу Назоркофф, прежде всего волновал успех "Тоски".
- Если бы кто-нибудь был сейчас здесь под рукой, - простонала примадонна.
- Ах! - вскрикнула вдруг леди Растонбери. - Ну конечно, Бреон!
- Бреон?
- Да, Эдуард Бреон, знаменитый французский баритон. Он живет неподалеку, на этой неделе в журнале "Сельские усадьбы" была фотография его дома. Он как раз и есть самый подходящий человек.
- Это судьба, - воскликнула Назоркофф. - Бреон в роли Скарпиа - я прекрасно помню его, это была одна из его лучших партий. Но ведь он уже оставил сцену, не так ли?
- Я уговорю его, - сказала леди Растонбери. - Предоставьте это мне.
И будучи женщиной решительной, она тут же приказала приготовить свою "Испано-Суизу". Десять минут спустя сельское уединение месье Бреона было нарушено взволнованной графиней. Леди Растонбери, если она за что-то бралась, была очень настойчивой женщиной, и месье Бреон, конечно, понял, что ему остается только подчиниться. Кроме того, нужно признать, что он питал слабость к графиням. Будучи сам весьма скромного происхождения, он достиг вершин в своей профессии, общался на равных с герцогами и принцами, и этот факт всегда льстил его самолюбию. Но с тех пор как он удалился в этот тихий уголок старой Англии, его стало посещать чувство досады. Он тосковал по всеобщему поклонению и аплодисментам, а местная публика, против его ожиданий, не торопилась одаривать его своими восторгами. Поэтому он был очень польщен и обрадован, услышав просьбу леди Растонбери.
- Я сделаю все, что в моих слабых силах, - сказал он с улыбкой. - Как Вы знаете, я уже очень давно не выступал. Я даже не беру учеников, разве что одного-двух, в виде очень большого одолжения. Но поскольку синьор Роскари, к сожалению, нездоров...
- Это ужасное несчастье, - сказала леди Растонбери.
- Его, собственно, нельзя назвать настоящим певцом, - заметил Бреон.
Он стал в подробностях излагать свою точку зрения на этот счет. Казалось, с тех пор как Эдуард Бреон оставил сцену, в мире больше не осталось ни одного выдающегося баритона.
- Мадам Назоркофф исполняет партию Тоски, - сказала леди Растонбери. - Я полагаю, Вы ее знаете?
- Я с ней не знаком, - ответил Бреон. - Однажды в Нью-Йорке я был на ее выступлении. Она великая артистка, у нее есть чувство драмы.
Леди Растонбери почувствовала облегчение: с этими певцами нужно быть осторожным - у них бывают такие необъяснимые антипатии и зависть!
Спустя минут двадцать она уже вернулась в большой зал замка. Она сделала торжествующий жест рукой.
- Вот я его и заполучила, - воскликнула она смеясь. - Дорогой месье Бреон был очень любезен, я никогда этого не забуду.
Все обступили француза, и всеобщее внимание и благодарность были бальзамом для его души. Эдуард Бреон, хотя ему было уже за шестьдесят, до сих пор был очень красивый мужчина: высокий, темноволосый, наделенный большим обаянием.
- Так, - сказала леди Растонбери, - а где же мадам? Ах, вот она.
Паула Назоркофф не пошла вместе со всеми приветствовать француза. Она молча сидела на высоком дубовом стуле в тени камина. Огня в камине, естественно, не было, потому что вечер был теплый, и певица неторопливо обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. Она казалась такой равнодушной и отрешенной от всего, что леди Растонбери испугалась, не обиделась ли она.
- Месье Бреон, - она подвела его к певице. - Вы говорите, что никогда раньше не встречались с мадам Назоркофф.
Сделав веером последний взмах, похожий на росчерк в воздухе, Паула Назоркофф положила свой пальмовый лист и протянула руку французу. Он взял протянутую ладонь, низко склонился над ней, и легкий вздох сорвался с губ примадонны.
- Мадам, - произнес Бреон, - мы никогда не пели вместе. Причина тому - мой возраст. Это было мне наказанием, но судьба сжалилась надо мной и пришла мне на помощь.
Паула тихо засмеялась.
- Вы очень любезны, месье Бреон. Когда я была всего лишь бедной маленькой неизвестной певицей, я преклонялась перед Вами. Ваш Риголетто - какое искусство, какое совершенство! Никто не мог сравниться с Вами.
- Увы! - сказал Бреон, притворно вздыхая. - Мое время ушло. Скарпиа, Риголетто, Радамес, Шарплес - сколько раз я пел эти партии, а теперь все в прошлом.
- Нет. Сегодня вечером...
- Вы правы, мадам, я забыл. Сегодня вечером.
- Вам приходилось петь со многими Тосками, - сказала Назоркофф с чувством превосходства, - но со мной - никогда.
Француз поклонился.
- Это большая честь для меня, - сказал он мягко. - Это великая партия, мадам.
- Для нее нужно быть не только певицей, но и актрисой, - добавила леди Растонбери.
- Это правда, - согласился Бреон. - Помню, в молодости я был в Италии и зашел в небольшой театр на окраине Милана. Билет стоил всего несколько лир, но я услышал такое же прекрасное пение, как в Метрополитен Опера в Нью-Йорке. Совсем молоденькая девушка пела Тоску, она пела как ангел. Никогда не забуду ее голос в "Vissi D'Arte", его прозрачность, чистоту. Но драматической силы ему недоставало.
Назоркофф кивнула.
- Это приходит с годами, - тихо сказала она.
- Вы правы. Эта молодая девушка - ее звали Бьянка Капелли - я заинтересовался ее карьерой. С моей помощью она могла получить очень выгодные предложения, но, как это ни прискорбно, она сделала глупость, большую глупость.
Он пожал плечами.
- Что это была за глупость?
Это сказала Бланш Эмери, двадцатичетырехлетняя дочь леди Растонбери, стройная девушка с большими голубыми глазами.
Француз сразу же повернулся к ней с учтивым видом.
- Увы, мадемуазель, она связалась с одним подлецом, с негодяем, мафиози из Каморры. Его схватила полиция, он был приговорен к смерти. Она пришла ко мне, умоляла меня сделать что-нибудь, спасти ее возлюбленного.
Бланш Эмери внимательно смотрела на него.
- И Вы сделали что-нибудь? - спросила она срывающимся голосом.
- Я, мадемуазель? А что я мог сделать? Я был чужаком в этой стране.
- Но Вы, наверное, пользовались влиянием? - произнесла Назоркофф своим низким, звучным голосом.
- Даже если бы пользовался, не думаю, что мне следовало его употребить. Этот человек не стоил того. Я сделал для девушки все, что мог.
Он едва заметно улыбнулся, и в этой улыбке девушке внезапно почудилось что-то странное, неприятное. Она чувствовала, что в этот момент его слова совершенно не отражали его мыслей.
- Вы сделали все, что могли, - сказала Назоркофф. - Это было очень мило с Вашей стороны, и девушка была благодарна, не так ли?
Француз пожал плечами.
- Этот человек был казнен, - ответил он, - а девушка ушла в монастырь. Вот так, voila. Мир потерял певицу.
Назоркофф едва слышно засмеялась.
- Мы, русские, по натуре более непостоянны, - сказала она небрежно.
Когда певица произносила эти слова, взгляд Бланш Эмери случайно упал на Коуэна. Она заметила выражение крайнего изумления на его лице, видела, как губы его слегка приоткрылись, как будто он собирался что-то сказать, но тут же опять сомкнулись в ответ на предостерегающий взгляд Паулы.
В дверях появился дворецкий.
- Обед, - сказала леди Растонбери, поднимаясь. - Ах вы, бедняжки, это, наверное, ужасно - каждый раз голодать перед выступлением. Но зато потом будет превосходный ужин.
- Мы будем ждать его с нетерпением, - сказала Паула Назоркофф. Она тихо засмеялась: - Потом!
В театре только что закончился первый акт "Тоски". Зрители зашевелились, заговорили друг с другом. Члены королевской семьи, очаровательные и любезные, сидели в трех бархатных креслах в первом ряду. Все шептались и переговаривались между собой, и в зале господствовало чувство, что в первом акте пение Назоркофф едва ли соответствовало ее репутации великой певицы. Большинство зрителей не понимали, что в первом акте она берегла себя и свой голос. Ее Тоска была непостоянной, легкомысленной героиней, играла в любовь, кокетливо изображала ревность и суровость. Бреон, хотя расцвет его славы был уже позади, все равно был великолепен в роли циничного Скарпиа. В его подходе к этой партии не было и намека на устаревшее, однозначное представление о ней. Он сделал из Скарпиа благородную, почти что милосердную фигуру с едва уловимым оттенком злобы, скрывавшимся под внешней оболочкой. В последнем эпизоде с органом и процессией, когда Скарпиа стоит погруженный в раздумья, предвкушая успех своего плана добиться любви Тоски, Бреон продемонстрировал удивительное искусство. Тем временем занавес поднялся и начался второй акт, сцена в кабинете Скарпиа.
На этот раз, когда на сцену вышла Тоска, талант Назоркофф сразу проявился во всем блеске. Перед зрителями предстала женщина, охваченная смертельным ужасом, но исполняющая свою роль с уверенностью превосходной актрисы. Чего стоили ее непринужденное приветствие Скарпиа, ее небрежность, то, как она с улыбкой отвечала на вопросы! В этой сцене Паула Назоркофф играла лишь одними глазами. Она была убийственно спокойна, улыбающееся лицо ее было бесстрастно. И только глаза, метавшие быстрые, как молнии, взгляды на Скарпиа, выдавали ее истинные чувства. События продолжали развиваться: сцена пытки, момент, когда Тоска теряет самообладание и, наконец, сдается, падая к ногам Скарпиа и тщетно моля его о милосердии. Старый лорд Леконмир, большой знаток музыки, сделал одобрительный жест, а иностранный посол, сидевший рядом с ним, шепнул:
- Сегодня Назоркофф превзошла саму себя. На сцене больше нет ни одной женщины, которая может дать волю своим чувствам так, как она.
Леконмир кивнул.
И вот Скарпиа называет цену, и Тоска в ужасе отшатывается от него к окну. Издалека доносится бой барабанов, и Тоска, измученная, падает на диван. Скарпиа склоняется над ней, рассказывает, как его помощники возводят виселицу, - и тишина, и снова барабанный бой вдалеке. Назоркофф лежала ничком на диване, голова ее свесилась, почти касаясь пола, волосы закрывали ей лицо. Затем, в изысканном контрасте со страстью и напряжением последних двадцати минут, голос ее зазвенел, высокий и чистый, - голос мальчика из церковного хора или ангела, как она говорила Коуэну.
- Vissi d'arte, vissi d'amore, no feci mai male ad anima vival. Con man furtiva quante miserie connobi, aiutai.
Это был голос удивленного, недоумевающего ребенка. И вновь она становится на колени и умоляет вплоть до того момента, когда входит Сполетта. Тоска, обессиленная, сдается, и Скарпиа произносит свои роковые слова, ранящие, как обоюдоострый клинок. Сполетта снова уходит. Приближается драматический момент, когда Тоска, поднимая дрожащей рукой бокал вина, вдруг замечает лежащий на столе нож и незаметно прячет его.
Бреон поднялся, красивый, мрачный, охваченный страстью.
- Tosca, finalmente mia!
Быстрым, как молния, движением Тоска вонзает в него нож, и слышится ее мстительный шепот:
- Questo e il baccio di Tosca! (Вот как целует Тоска!)
Никогда еще Назоркофф не показывала такого глубокого понимания возмездия Тоски. Раздался последний гневный шепот "Muori dannato", а затем - странный, тихий голос, заполнивший собой зал:
- Or gli perdono! (Теперь я его прощаю!)
Послышалась тихая траурная мелодия, и Тоска начала свой ритуал: поставила свечи в изголовье умершего, положила распятие ему на грудь, в последний раз оглянулась, остановившись в дверях, - и снова барабанный бой вдалеке и занавес.
На этот раз в зале был настоящий взрыв восторга, но продолжался он недолго. Из-за кулис кто-то выбежал и обратился к лорду Растонбери. Тот поднялся и после минутного разговора сделал знак сэру Дональду Колторпу, знаменитому врачу. И почти через мгновение по залу разнеслась весть: произошел несчастный случай, кто-то серьезно ранен. Из-за занавеса вышел один из певцов и объяснил, что с месье Бреоном случилось несчастье и представление не может продолжаться. По залу вновь распространился слух, что месье Бреона ударили ножом: Назоркофф потеряла голову, она настолько вжилась в образ, что по-настоящему заколола своего партнера. Лорд Леконмир, разговаривавший в это время со своим другом-послом, вдруг почувствовал, как кто-то дотронулся до его руки. Он обернулся и встретился глазами с Бланш Эмери.
- Это не было несчастным случаем, - говорила девушка, - Я уверена, что это не несчастный случай. Разве Вы не слышали, как раз перед обедом, его историю о девушке в Италии? Эта девушка была Паула Назоркофф. Сразу после этого она сказала что-то насчет своего русского происхождения, и я видела, что мистер Коуэн очень удивлен. Она могла взять себе русское имя, но он прекрасно знает, что она итальянка.
- Дорогая моя Бланш, - начал лорд Леконмир.
- Я говорю Вам, что уверена в этом. У нее в спальне был иллюстрированный журнал, раскрытый на той странице, где изображен месье Бреон в своем деревенском домике. Она знала все до того, как приехала сюда. Думаю, она подмешала что-то в еду бедному маленькому итальянцу, чтобы тот заболел.
- Но почему? - вскричал лорд Леконмир. - Почему?
- Неужели Вы не понимаете? Ее история - это история Тоски. Он добивался ее любви в Италии, но она была верна своему возлюбленному. Она пришла к нему с просьбой спасти ее друга, и он обещал помочь, а вместо этого обрек его на смерть. И вот наконец пришло возмездие. Разве Вы не слышали, как она прошептала: "Я - Тоска"? Я видела лицо Бреона, когда она это сказала - он все понял, он узнал ее!
Паула Назоркофф неподвижно сидела у себя в гримерной, закутанная в белую горностаевую накидку. Раздался стук в дверь.
- Войдите, - сказала примадонна.
Вошла Элиза. Она рыдала.
- Мадам, мадам, он умер! И...
- Что?
- Мадам, ну как Вам сказать? Там два джентльмена из полиции, они хотят с Вами поговорить.
Паула Назоркофф выпрямилась во весь рост.
- Я пойду к ним, - сказала она спокойно.
Она сняла с шеи жемчужное ожерелье и отдала его девушке-француженке.
- Это тебе, Элиза, ты была хорошей девочкой. Там, куда я отправляюсь, оно мне не понадобится. Понимаешь, Элиза? Я больше никогда не буду петь "Тоску".
На мгновение она задержалась у двери, окидывая взглядом гримерную, как будто мысленно оглядываясь на прошедшие тридцать лет своей карьеры.
Потом тихо, сквозь зубы она прошептала последнюю реплику из другой оперы:
- La comedia e finita!
| На главную | Переводы | Резюме | Фотоальбом | Песни | Мои друзья | Координаты |